Когда чахлый свет силится прорваться сквозь туманные космы, развешенные по улицам и переулкам... Когда шум паровой котельной и зычные размеренные бои кузнечного молоточка: тук-тук-тук-тук, - разносятся окрест и врываются в спальню, отражаясь от стен, сплетаясь в какофонию звуков, хватают перины, и перины дрожат: трепещут, волнуются, обретают жесткость, ибо взбиты уже чрезмерно этой утренней тревожностью... Когда ставни раскрыты, и вонь Иаверта бьет под дых, если вы гость города, но если вы не гость, если завсегдатай, старожил, который все помнит, как говорят в тавернах, а впрочем и во всех остальных местах... Тогда эта вонь не для вас. Она предназначена другому, кому угодно, но не вам, ведь вы пропитаны этой вонью, а ваши веки от нее отяжелели, одряблели, глаза же приобрели ту особую мутноватость, что виднеется в заветренном холодце. Вонь эта - дар лишь гостям, лишь путникам и заезжим купцам, циркачам и клоунам, именитым алхимикам в их длинных пурпурных, черных с золотым мантиях. Иаверт - честный город, своей вонью, своим тяжким закопченным небом, своими сказками о Трупоеде и могильных катакомбах, всем этим он встречает вас вне зависимости от того, уплатили вы пошлину на воротах, либо пролезли окольным путем: в телеге, под нею, а то и вовсе через подземный ход.
- Бирте!
Город жесток, но той жестокостью, которая кажется законченной. Эта жестокость не предполагает неопределенности, наоборот, она ясна и понятна, она конечна. Как конечна судьба человека, заблудившегося в городских переулках, в этих забитых жиром и калом кишках. В своем богатстве, омерзительности и отвратительности Иаверт был кристально честен, в нем не было ни капли ядовитой лжи.
- Бирте, Шаарх тебя дери.
- Да, братец?
- Ты чего энто не откликаешься?
Бирте Стефансдотр развернулась от оконца и уставилась на своего низкорослого братца. Он был на пол головы ее выше, не имел длинных седых косм, зато имел рыжую бороду, но лопатой. Той бородой он будто клином всегда упирался перед собой, а если трясся или был гневен, то и борода его тряслась и топорщилась лишь сильнее. Братца звали Тормунд, и был он глуп как половая доска, хотя и доска была бы его умней, если б ее кто догадался спросить.
- Чего там? - Угрюмо спросила Бирте.
- Там, это самое... Итить его, ну сама увидишь. - Гундел Тормунд, хмуря брови и кривя на сторону рот. Если гном кривил на сторону рот, значит даже в его крохотном умишке в тот момент металась тревога, страх и множество мыслей.
Не девушка, а будто бы соленая треска - так взмылена и солона, и вонюча была беглянка. В том, что это беглянка, никто из троицы гномов не сомневался, даже Тормунд. Они впустили ее, бедняжка тряслась умирающей рыбкой и хватала ртом воздух, отчего лишь укреплялось сходство. В ее бессмысленных глазах плескался ужас, и в этом ужасе зоркий, цепкий глаз Бирте различил нечто, что повело ее руку. Этой рукой она сейчас отирала рану водой, отжимая тряпицу, кряхтела и щурилась, когда беглянка стонала, а делала она это слишком часто и громко, отчего Тормунд порывался зажать ей рот кляпом, но был бит и обруган, ведь тогда беглянка задохнется.
- Вот чего. Где дитятко? - Пробасил самый умный гном, а был он самый толстый, самый лысый и руки у него были холеные.
- Так, это самое... Эт чеготь, я его туды. - Заозирался Тормунд.
- Куды - туды? - Бирте замерла, подобралась, глядя через плечо на брата. Сама того не замечая, она слишком уж надавила тряпицей на край зияющей раны, и беглянка взвыла. - Тшш! Куда ты его дел, идиот?
- В корзине-то! Ща!
Ребенок был цел, молчалив и бледен. Вероятно, в тщедушном тельце не оставалось сил на крик. Вручив драгоценный груз матери, если она была ею, Бирте сжала зубы поплотнее. На мгновенье она замерла, отчего беглянке пришлось с силою вырвать свое дитя из рук Бирте.
- Помрет-то.
- Сами знаем, идиот. Чего ее, на улице бросить? - Бирте принялась отирать руки от крови сухим полотенцем.
- А то. А дитятко? - Тормунд не унимался, он то и дело подскакивал то к беглянке, чья грудь трепетала, то к Бирте.
- А дитятко... Дитятко поглядим. Все с ним будет хорошо.
Страшная ясность глядела сквозь слова гномицы. Дитятко они поглядят, что с ним будет? Досмотрят, там гляди, выходят. Подрастет дитятко. Там-то мальчишка, а куда его? Верно, некуда. Вот сюда и надо. Мальчишка-то там.
- Ты вот чего, давай, не нависай тутока колом. А лучше бы и вовсе, вон, у нас-то витражи не сколочены. Или сколочены? - Бирте кинула тряпку, направляясь к лестнице.
- Так сколочены, только красных нет.
- А что нет?
- Так, это самое... Не сготовлены! - Тормунд кряхтел, помогая сестре натянуть высокие, особые сапоги непромокаемого покрою.
- Надо сготовить, завтра приедет скрюченный. Ты ему чего скажешь?
- Ну, эт самое...
- Вот-вот. - Последним идет плащ. Тот особый, рунный плащ.
Бирте отряхнулась, подобралась и поглядела в изумрудное зеркало. Оно звалось изумрудным оттого, что было по рамке зелено от малахита и змеевика, от изумруда. Красно от агата.
- Пойду я, нынче особый день. - Подбирая фартук, гномица направилась вниз по лестнице, а братец ее так и остался наверху. Все стоял да считал, сколь там витражей. Сегодня и вправду был особый день, потому как надлежало проверить дымоход, а для того зазывали трубочиста. В дымоходе-то у гномов был лаз, а в том лазе хранилась контрабанда. Так что трубочист был не из простых, смышленый парень. Бирте сама к нему ходила, сама давала золото и сама назначала время. Так и теперь. В дверь что-то грохнуло. Гномица замерла. Красная морда Тормунда мелькнула сверху - перегнулся и смотрит в оконце.
- Тсс! Булочник!
Бирте выдохнула. Булочник! Прихватив корзину, она потопала к выходу, но дойти до него не поспела. Самый умный гном замахал руками прямо из цеха, куда вел широкий, лишенный дверей или створок проем. Тоже красный, чего это, никак что с беглянкой.
Девчушку гномы уложили в дальнем углу цеха, где кипела соль и алела киноварь, а еще там нагревалась медь. Как-никак, гномы заботились о гостье, а потому рядом не было ни единой унции ртути, уж о ее коварстве слыхали все. Известию о Белом Пути Бирте сперва не поверила, лишь уставилась в стену бездумно, не слушая лепет девушки. Когда в ее руку та сунула камешек, Бирте все также глядела в стену, качалась лишь. Камешек она узнала, то был другой камешек, но камешек подходящий. Правду говорит девчушка. В глазах ее плескался ужас иного сорта, он окрасился теплыми цветами, стал мягче, а оттого опаснее, еще ужаснее стал ее ужас. Теперь она понимала, теперь в голове ее дышала жизнь ума. Вот только с такой раной помрет она и весьма скоро. Гномица вцепилась в скользкое от пота запястье беглянки.
- Даг, слыхала? Даг, у вас там... Обязательно слыхала! Воин хоть куда, еще плавал через залив. Там-то все вы друг друга знаете, ну?
Девчушка маслянисто глядела, губы ее потрескались и осохли. Еще дышала, но оставалось ей недолго. Перед ее взором были усеянный маками и фиалками поля Смерти, но никак не лицо Бирте, напоминающее печеное яблочко. Гномица отвесила пощечину, зашептала, запричитала. Снова раздался грохот, то никак булочник все не уймется.
- Из Шерты она. - Пробасил самый умный гном, когда грудь девчушки опала.
- Ну?
- Из Шерты, говорю, она. Из Шерты. - Он потирал очки тряпицей, внимательно глядя на камешек в руке Бирте.
- Это тебе она сказала? - Лишенная сил и надежды, которую дали и отняли, гномица вся почернела. Будь в ней на унцию меньше силы, она бы упала, да так и лежала бы день, а то и два. Но силы еще были, и Бирте намеревалась пойти и отделать булочника, будто квелая, шалая, изголодавшая собака, со все еще звонким лаем.
- Она-она. Из Шерты сбежала, колдунья. Нам бы с ними дел лучше не иметь.
- Поимели уж. Дитятко унеси наверх, а тело... Укрой, да убери куда. Не лежать же ему тут.
